День первый.
- Бабушка, скажи, разве может человек любить и не знать об этом?
Детская наивность недетского вопроса Оленьки, отражавшаяся в её голубых глазах, встревожила бабушку Иру. Поэтому ответ последовал незамедлительно.
- Чёй-то ты? Мала ещё! Пятнадцати нет! И говорить не смей! Срам какой!
Баба Ира так насторожилась, что совсем забыла о налипшей на руки муке. Со свойственной только ей манере взбитая старушка резко поставила руки в боки и угрюмо, почти зло, уставилась прищуренным левым глазом на Оленьку. А та лишь хладнокровно продолжала лепить очередной пельмень.
- Бабушка, у тебя руки в муке. И чего срам-то? Сама, поди, забыла, что это такое – любовь!
- Господи прости! Она ещё и огрызается! Я покажу тебе, что значит, старшим перечить! – взвыла баба Ира, схватив в руки веник, даже не стряхнув с него только что подметённую сажу.
Маленький бревенчатый домик, больше похожий на сарай, часто сотрясался от этих безумных воплей и громкого тяжёлого топанья старушки. А кому ещё воспитывать оставшуюся без родителей Оленьку? Бабе Ире предлагали сдать её в интернат, но, несмотря на все проказы Оленьки, уж слишком она её любила.
День второй.
- Бабушка, ты Гришку Воеводина знаешь? – промычала Оля, едва разомкнув глаза.
- Знаю, конечно. У нас в деревне сто человек населения. И я слишком стара, чтобы не знать их. Это тот, у которого мать алкашка и отец сидит. Не пара он тебе. — слова бабушки Иры показались Оле слишком сухими, не свойственными ей. «Странная реакция. Я думала, опять убегать придётся» - подумала Оленька.
- Я люблю его. – только и успела она сказать. Баба Ира хоть и была стара, но ради такого дела… - Да, что ты вечно хлещешь меня этим грязным веником? – вскрикивала Оленька, то и дело укрываясь от ударов.
- Чтоб не повадно было! Мне нахлебники не нужны! – орала старушка, неумолимо хлеща Оленьку.
- Какие ещё нахлебники? – всхлипывала та.
- Те, что в подоле принесёшь!
День третий.
- Чёртов Цыган! Да, что за псина! Что ты лаешь? Олька! Иди его угомони! – прозвучало в спальне, кстати единственной комнате в доме, посреди ночной тишины. – Олька! Да, что ты не слышишь что ли? Олька! - Но ответа не последовало. И тут старушка поняла, что Оленьки в комнате нет. – Да, где ж ты шляешься? Эх, Оленька…
Нехотя встав со скрипучей кровати, баба Ира направилась успокоить пса.
- Ффу! Да заткнись ты уже. Сейчас всю деревню на уши поставишь! Скотина безмозглая! – разорялась старушка.
Но Цыган не замолкал. Он лишь продолжать лаять, уставившись куда-то вверх. Следуя взгляду «безмозглой скотины», она тоже подняла глаза вверх, и заметив приоткрытую дверь сеновала, тут же всё поняла.
- Выходи, подлец! Ты знаешь, что она малолетка ещё? – заорала старушка. Казалось, сейчас разбудит всех соседей.
- Пошла ты! Зарекался к тебе не подходить! Шлюха! – послышалось с сеновала.
- Не уходи… Прости меня… Я люблю тебя… Я ношу твоего ребёнка… - услышала баба Ира.
- А это ещё доказать надо. – равнодушно, и даже с долей жестокости прорычал спустившийся сверху Гришка, пристально глядя в глаза бабе Ире.
День четвёртый.
- Собирайся. В поликлинику поедем. – сказала баба Ира, завязывая платок.
- Зачем? – тихо прозвучал вопрос так по-детски наивной Оленьки.
- Ребёнка убирать. – сухо ответила старушка.
- Я повешусь лучше. – пробурчала окаменевшая Оленька.
- Умоляю!!! – разрыдалась баба Ира, обхватив ноги Оленьки.
- Я люблю Гришку и ношу его ребёнка. – безмятежности Оли, казалось, не было предела.
- Да, он же не любит тебя… - отчаянно рыдала баба Ира.
- Любит. Просто не знает ещё.
- Не надо, Оленька!
И это последнее, что слышала Оля от бабушки. Потому что в этот день бабы Иры не стало. Её мертвое тело, безучастно болтавшееся на старом дереве, нашли случайные прохожие – грибники. И Гришки тоже не стало. «Кто ж тебя так, сыночек?» - ревела его как обычно пьяная мать, разглядывая холодное тело Гришки с торчащим из его живота незнакомым ножом...